Игорь Знаменский, “Моя исповедь” (книга)
Начало здесь:
1. Об убийствах вообще и о конкретных убийствах
3. О том, как я понял, кто убийца моего отца
4. О том, как я пришел к решению рассчитаться с убийцей
5. О том, как я рассчитался с убийцей моего отца
8. О тех, кто остался на свободе
Первые два заседания суда были в формате видеоконференции, т.е. я находился в одной из специальных комнат Лукьяновского СИЗО, где по большому экрану можно было общаться с судом.
Первое заседание было чисто формальным и ничем мне не запомнилось, там никого не было в зале.
Второе заседание заполнилось тем, что в зале уже были все заинтересованные лица, и тем, что оно сорвалось по техническим причинам: видеоаппаратура в зале суда не смогла обеспечить связь с Лукьяновским СИЗО. Изображение и звук то появлялись, то исчезали, и в те моменты, когда связь с залом суда восстанавливалась, я видел всех присутствующих в зале.
Разумеется, прежде всего меня интересовали родственники «потерпевшего». Глаза сами начинали искать их в зале, готовые предпочесть «ужасный конец ужасу без конца».
Мои мама и девушка говорили, что им было жалко дочь убийцы моего отца. Девушка даже говорила, что его дочь периодически прикладывала платок к глазам… Что ж… Могу понять… После того, как ее отец убил моего отца, я испытывал то же, что и она теперь. Жаль ли мне ее? Безусловно… И очень. О чем я думал раньше, когда принимал решение рассчитаться с ее отцом? О том, что если бы у Гитлера была дочь, то это не значило бы, что я не должен рассчитаться с ним за убитых им обоих моих дедов. Дочь – это дочь. А убийца моих невиновных родных – это убийца моих невиновных родных.
К счастью, ни с женой, ни с дочерью «потерпевшего» общаться мне в этот раз не пришлось. Кроме них на этом заседании присутствовало пять «прикормленных». А со стороны защиты было восемь человек: три свидетеля плюс пять сторонников моего отца. Среди них – уже упоминавшиеся мною Люба Борисенок и Леша Синько, Заслуженная артистка Украины Лиля Лозовская и неформальный лидер творческой части театра, многолетний помощник режиссера, актриса Оксана Горбатенко.
Что касается Лили Лозовской, то с ней у меня связаны самые теплые воспоминания. Она знала моего отца еще молодым, а меня – с раннего детства. Я помню ее еще с тех пор, когда она только что закончила ВУЗ. И будучи еще совсем молодой, бегала со мной шестилетним по Харьковскому театру кукол, получив за это строгое замечание от легендарного руководителя того театра Народного артиста Украины Виктора Афанасьева.
Затем она работала с моим отцом уже в Киеве. Бывало, что у них возникали какие-то размолвки, но в целом – они были многолетними партнерами по сцене и очень хорошо относились друг к другу. Она и сейчас еще при жизни моего отца не побоялась выступить в его защиту… Пришла она и на суд… А я смотрел на нее и вспоминал свое дошкольное харьковское детство, когда мой отец был еще молодым, и вся такая долгая жизнь была еще впереди, и не было никаких сомнений в том, что она будет радостной и счастливой.
Что ж до Оксаны Горбатенко, то она сожалела о том, что ее не пригласили на суд свидетелем защиты… Я, кстати, включил ее в список желаемых свидетелей… Почему ее не пригласили, мне сложно сказать. Оксана тоже была одной из тех немногих, кто не боялся выступать против деяний «директора театра»… Именно она и была той актрисой, которая последней разговаривала с моим отцом за несколько минут до его ухода из жизни.
Говорили мне и о том, что и сейчас она проводила соответствующую работу, обеспечивая приход на суд как можно большего количества нормальных людей театра. Последствия этой работы скажутся уже на следующем заседании суда, где таких людей будет в два раза больше, чем на только что завершившемся. В зал придется заносить дополнительные скамейки, чтобы поместить всех пришедших. Но так будет на следующем заседании, а это в итоге закончилось, так по большому счету и не начавшись. Судья закрыла заседания ввиду невозможности связи со мной. В следующий раз я уже буду присутствовать «вживую».
И вот этот день наступил. Вторник, 21 июля. В этот раз меня везли на суд не в обычном фургоне – воронке, а в довольно новом тюремном автобусе, где в каждой клетке для заключенных под потолком есть пусть и небольшое, пусть зарешоченное, но все же оконце. В результате я всю дорогу провел стоя, благодаря чему впервые за три с половиной месяца увидел город.
До этого из приоткрытого люка в воронке я мог видеть разве что верхушки деревьев и домов, а также провода на фоне голубого неба. В этот раз я увидел город, начиная от Лукьяновского СИЗО и до самого здания Днепровского суда на моем левом берегу. Меня арестовали в апреле, а сейчас был июль, был жаркий день, по улицам шли девушки в легких летних платьях. Вспомнилось многое… Так надолго теперь ушедшее… Надолго или навсегда?… Не знаю.
Но знаю другое: если бы я не сделал того, что я сделал, то все то, что мне вспомнилось, мне бы уже было не нужно. Ибо все в этой жизни было для меня отравлено. Отравлено безнаказанностью убийцы моего отца. Но теперь убийцы моего отца нет. Яд исчез. Я могу теперь воспринимать все как раньше.
Что же до заседания суда, то еще за день – два до него я знал, что должно прийти много сочуствующих мне и моей маме. Но я не знал, что их будет столько!
Первое, на что я обратил внимание – это на то, где именно в этом зале находится жена и дочь «потерпевшего». От колоссального нервного напряжения у меня началась нервная дрожь. Причиной были не судьи и не прокурор, а нахождение в зале жены и дочери убитого мною убийцы моего отца. К счастью, они на меня не смотрели. Я думал о том не просто большом, а неизмеримом горе, которое вначале их муж и отец принес нашей семье, а затем уже я вынужден был принести им точно такое же горе. В ответ за убийство моего ни в чем невиновного отца… К счастью, дочь на сей раз не подносила платок к глазам… На сей раз она выглядела спокойной.
Далее – я посмотрел на тех, кто сидел сразу же за потерпевшими. В этот раз их сторонников было четыре человека.
В нашей «группе поддержки» было восемнадцать человек. С немалым удивлением я обнаружил среди пришедших бывшую актрису театра Лесю Балашову, которая уже несколько лет не только не работает в театре, но и не живет на Украине. Она приехала из Москвы. Рядом с ней сидела симпатичная, очень похожая на нее девушка, как оказалось ее дочь. Просто в последний раз я видел ее еще ребенком. Помню, как мой отец переживал, когда этому ребенку нужна была очень серьезная операция. К счастью, все кончилось хорошо…
Ну а сама Леся была среди основателей этого театра, куда она пришла в 16 лет. В первый год моей работы в театре, а я пришел сразу после школы, она была Снегурочкой во время новогодних представлений. Помню и как мы с ней получали высшее образование, когда ей было уже за 30… Говорю «мы», разумеется, в шутку, ибо вся моя роль заключалась лишь в том, чтобы помочь ей подготовиться к экзамену по истории Украины… И я эту роль сыграл в высшей степени серьезно. Когда же ей исполнилось 40 лет, то как завлит я написал о ней статью в журнале «Театрально – концертный Киев».
Увы, год ее 50-ти летнего юбилея совпал с годом убийства моего отца… Она приезжала из Москвы на вечер памяти моего отца и, обняв меня, сказала мне: «Держись, котенок! Вот так же 2 года назад он уволил мою мать, а теперь и твоего отца». Я был благодарен ей за сочувствие да и за сам факт прихода на вечер памяти моего отца. Но мне была неприятна та обреченность, которая прозвучала в ее словах… Лапки кверху не собирался поднимать перед этим «директором» ни мой отец, ни даже я… Просто отцу не хватило жизни его сердца, чтобы справиться с его убийцей.
Знаю, отец справился бы с ним, как справлялся все годы до того… Увы, отцу не хватило жизни… Но моей – то хватит!… И если даже я «котенок», то ради того, чтобы рассчитаться с убийцей моего отца, я превращусь в тигра и разорву этого нелюдя в клочья! За отца! Разумеется, я не мог всего этого сказать Лесе… Просто сказал ей спасибо за соболезнование… Повторяю, мне было неприятно ощущать себя беспомощным котенком, который не может рассчитаться за своего, получается, тоже беспомощного, т.к. убитого отца. Я никогда не принимал обреченности перед злом. Зло нужно уничтожать! Я очень хорошо запомнил слова Леси. Более того – и до 10 апреля и после – я не раз думал о ней: как она среагирует, когда получит известие из Киева о том, как не захотевший поднимать лапки к верху «котенок» превратился в тигра и растерзал шакала, убившего его отца.
И вот я увидел Лесю на суде. Она рвалась в бой как свидетель защиты. Но ей объяснили, что она здесь только как зритель… Уже в конце заседания, уходя из зала, она спросила: «Чем я могу тебе помочь?». «Маме моей помоги, – был мой ответ, – она, конечно, будет отказываться, но ты все равно, чем сможешь, помоги!».
Пришла на заседание суда и Вика Завгородняя, хорошая актриса и человек, у которой с отцом всегда были очень добрые отношения. К тому же, любители поэзии – они нередко читали друг другу стихи по телефону. Я так же знал ее более 25 лет.
Пришла и Нина Галена, актриса, которая, уйдя на пенсию, осталась работать в театре гардеробщицей. Очень добрый, светлый человек. Увидел я и многолетнего заведующего радиоцехом Юру Медведева. Пришла с ним и его жена Алла – реквизитор театра. Пришел, несмотря на занятость на нескольких работах, и мой студенческий друг Денис.
Удивлен я был, увидев и никогда не работавшую в нашем театре известного театрального критика Павленко, жену того самого ведущего артиста, который первым – еще на поминках отца – сказал, что произошло убийство. Сейчас он не смог придти, но пришла его жена, которая тоже очень давно знала моего отца.
И все это, о чем я написал выше, – это была дань памяти моему отцу. И я благодарен всем.
А тем временем начался суд. Все его начало меня трясла нервная дрожь. Выше я объяснил, почему… Формальные моменты начала заседания можно опустить. Главное началось с выступления жены «потерпевшего».
Как только она сказала о моем отце, что он «не был хорошим человеком», нервная дрожь у меня сразу же исчезла, сменившись совсем другими ощущениями… В частности, появилось сильнейшее желание задать ей вопрос: откуда она знает, каким человеком был мой отец, если она никогда не работала, не общалась с ним и более того – виделась с ним один раз в жизни. Но мои адвокаты еще до суда категорически не советовали мне разговаривать с нею, опасаясь, что она спровоцирует меня на резкость, а это, в свою очередь, сыграет против меня в глазах суда.
Затем она назвала меня «нечеловеком». К этому я был готов, хотя и мог бы ее спросить, не задумывалась ли она, почему по отношению к тысячам людей, которых я знал, я был человеком, и только по отношению к одному ее мужу я стал «нечеловеком»? Элементарная логика и здравый смысл не подсказывают ли ей, что, может, тут дело не во мне, а в ее муже и в том, что он сделал по отношению к моему отцу? Тем более, что и помимо убийства моего отца, на ее муже десятки разбитых судеб, от десятков людей шли жалобы в разные инстанции, как в письменной, так и в устной форме.
Через непосредственный контакт со мной прошли тысячи людей (студенты, преподаватели), и никогда никуда и ни в какой форме на меня никаких жалоб не поступало… Поэтому еще раз повторяю свой вопрос: может тут дело не во мне, а в ее муже?
Далее она сказала, что ее муж был мужчиной, поэтому не приносил всю грязь с работы домой, и поэтому в основном она не знает, что происходило в театре… А вот противоположная сторона (т.е. мой отец) всю эту грязь несла с работы домой, и вот – результат этого (т.е. убийство ее мужа). На это я мог бы ответить, что если ее муж даже и не приносил «всю грязь» с работы домой, то он зато всю эту грязь на работе и создавал.
Что же касается моего отца, то мне не обязательно надо было говорить с ним обо «всей этой грязи» и о том, кто ее создал, поскольку в этом театре я проработал не один год и прекрасно знаю всех, с кем работал все эти годы, и ее мужа включительно. Тем более – уже после смерти моего отца я общался с очень многими людьми театра, которые также рассказали очень многое, что полностью совпало со всем тем, что я знал из своего многолетнего общения с этим, тогда еще будущим, убийцей моего отца.
Затем выступила моя мама, привлеченная в качестве свидетеля. Вопреки моим опасениям, что мама разволнуется и не сможет нормально выступить, мама выступила хорошо… Она сказала, что ей очень жаль семью «потерпевшего», особенно его дочь, ибо она знает и по себе и по мне, что значит смерть мужа и отца. Я не мог не согласиться с ее словами… Но когда мама начала говорить об отце, слезы у меня пошли сами… Все оставшееся время маминого выступления я сидел, закрыв лицо руками, чтобы никто не видел этих слез.
Жена «потерпевшего» задала маме вопрос, откуда она знает, что в последний день жизни моего отца у него состоялся разговор с ее мужем… Мама ответила, что об этом ей сказал сын (т.е. я), т.к. узнал об этом от свидетелей их разговора. На это «потерпевшая» заявила, что мама сама этого не видела и не слышала, а человека (так она образно назвала своего мужа) можно и оклеветать.
Судье не понравилась такая реакция «истицы», и после этой фразы она ее прервала. Ну а затем «потерпевшая» на своем собственном примере показала, что действительно означают слова – «человека можно и оклеветать». Это произошло, когда она заявила, что в последний день жизни моего отца все его пребывание в театре ограничилось тем, что он «забежал и сразу же выбежал из театра»…
Бессовестная ложь. Во-первых, отец был ведущим этого фестиваля, который проходил в стенах нашего театра. Во-вторых, как прямое следствие из во-первых, он «забежал» в театр на четыре часа. А в-третьих, «выбежал» оттуда со смертельным сердечным приступом. Я сдерживался из последних сил от непреодолимого желания вступить с ней в крайне для нее неприятный, но вместе с тем абсолютно заслуженный ею после таких изречений разговор. (Вовремя вспомнил категоричные наставления моих адвокатов).
И этот человек еще что-то может говорить о клевете! Откуда у нее такая чудовищно лживая информация?! От мужа, который «всю эту грязь» не приносил с работы домой?… Или от главного бухгалтера, которую «потерпевшая» просила суд пригласить как своего главного и единственного свидетеля…Ту самую главного бухгалтера, которая уже отличилась клеветой и в адрес моего отца, и в адрес моей мамы (я уже подробно останавливался на каждом из известных мне случаев).
Если возвратиться к свидетелям защиты, то выступили еще три человека. Первым выступил бывший арендатор части площади театра Алексей Николаевич…Возможно, мои адвокаты не советовали ему говорить о тех взятках, которые вымогал у него «директор театра»… Ибо свидетелей при этом, естественно, не было, а раз так, то и доказать это нельзя. Но зато Алексей Николаевич сказал очень хорошие слова о моем отце… А главное, он сказал о том, чего не знал даже я, – а именно: мой отец сказал ему, что «директор театра» загонит его в могилу. Эти слова были очень важны, ибо они, по сути, обвиняли уже устами моего убитого отца его убийцу.
Затем выступила Лидия Ивановна, по культурной, интеллигентной речи которой чувствовалось, что она не всегда была дежурным вахтером и дворником. Она убедительно, и аргументировано объяснила, в чем заключались незаконность и непорядочность поступков «директора театра» по отношению к ней лично. Кроме того, она нашла хорошие слова не только о моем отце, но и обо мне. В частности, сказала обо мне, что она редко встречала такое отношение к пожилым людям… Сказала обо мне и много других хороших слов, приводить здесь которые я считаю нескромным.
И, наконец, выступила Ира Медник, которая тоже говорила очень хорошо и убедительно, причем обо всей нашей семье. Меня она знала вообще с подросткового возраста.
Но, главное, она опровергла ту ложь, с которой приходили к следователю « прикормленные», что якобы я угрожал кому-то из них прямо на похоронах отца. Ира была рядом с «директором театра», когда я подошел к нему и максимально сдержанно сказал: «Я прошу вас уйти отсюда». Другое дело, что когда он ушел, я, действительно, сказал очень грубое слово в его адрес, но он уже слышать этого не мог. И никаких угроз не было даже тогда. Грубость была, а угроз не было. Ира подтвердила это как свидетель.
Больше ничего достойного внимания на этом заседании суда не происходило. Когда оно закончилось, все «мои сторонники», выходя из зала суда, кто словом, кто жестом старались поддержать меня. Ну, а в завершение произошло нечто вообще для меня неожиданное. Когда конвоиры одевали на меня наручники, то я как-то не так повернулся к ним, отведя за спину руки. Они сказали мне об этом. На что я ответил, что у меня просто нет опыта по части хождения в наручниках. И тут, словно сговорившись, они хором: «Все ти правильно зробив! Так і треба було зробити!»… Просто они все это время находились в зале суда, слышали все то, что говорилось в нем, и вот таким был их вердикт.
Конечно, за то время, что прошло с момента моего ареста, я привык уже к тому, что многие люди поддерживают меня в совершенном мною. Давали мне это понять и некоторые представители правоохранительных органов… Но настолько явной поддержки я от них до этого момента еще не слышал.
Кстати, вспомнилось мне и то, что адвокаты моего отца, занимавшиеся еще при жизни отца его делом против «директора театра», когда узнали о том, что я с ним после гибели отца сделал, среагировали так: «Ну а что ему еще оставалось делать? Если законным путем не получалось»… Они просто очень хорошо знали, что вытворял против моего отца его убийца. Причем знали это из четких и ясных материалов дела, которые были предоставлены суду, до начала которого моему отцу, увы, не довелось дожить. Вот почему и бывшие адвокаты моего отца меня поняли.
Ну а когда меня уже везли из суда в тюремном автобусе, те же конвоиры сказали мне: «Встань! Подивись у вікно!». Я уже успел порядком устать после такого тяжелого и насыщенного событиями дня, и потому сказал им: «Да ну, что я там не видел?». Но они повторили свое требование. Преодолевая усталость, я встал и в маленькое зарешотченное оконце под самым потолком увидел, как у выхода, окружив адвокатов, стоят все восемнадцать человек, которые приходили на суд для моей поддержки. Вот, оказывается, что хотели мне показать мои конвоиры.
А через два дня было следующее заседание суда.
Противоположная сторона состояла из шести человек. Наших было шестнадцать. Артисты принесли мне передачи, но их не разрешили передать… Заседание суда закончилось очень быстро ввиду того, что единственный свидетель обвинения – главный бухгалтер предпочла свой отпуск появлению в зале суда. Судьи пошли навстречу «потерпевшей», решив все-таки выслушать показания свидетеля с ее стороны.
Что ж, подождем… Не знаю, кто сможет прийти на суд… Август, время отпусков, многие уехали из города. Разве что может выступить еще один свидетель – режиссер – постановщик театра Михаил Урицкий. Его выступление должно стать противовесом выступлению главного бухгалтера. Ему есть, что рассказать, ибо «директор театра» пытался незаконно уволить и этого человека, а мой отец встал тогда на его защиту. Сами вызвались прийти и мои коллеги по академии: глава моей кафедры, а также моя молодая коллега Виктория.
Да, решающее заседание еще впереди… Но некоторые выводы из происходящего на судебных заседаниях можно делать уже сейчас. Что бросилось бы в глаза стороннему, но внимательному наблюдателю?
Во-первых, это несопоставимое количество людей, которые поддерживают одну и другую стороны соответственно… Количество отличается в разы.
Во-вторых, – это не только количественная, но и качественная несопоставимость представителей одной и другой стороны: имеется ввиду, как профессиональная, так и личная составляющие. Первая, помогающая увидеть огромную разницу между двумя сторонами, состоит в том, что со стороны «директора» были бухгалтер, завхоз, водитель, но при этом не было ни одного артиста, ни одного режиссера. А когда, по словам моего отца, речь идет о театре, а не об овощной базе – это о чем-то говорит.
На овощной базе тоже есть и бухгалтеры, и завхоз, и кладовщик, но там не может быть ни артистов, ни режиссеров, которые и есть – театр. Так вот – на нашей с отцом стороне был целый ряд артистов с главным режиссером и создателем театра во главе. Кроме того, представители противоположной стороны проработали в театре в лучшем случае несколько лет, в то время, как представители нашей стороны работают в театре уже несколько десятилетий, являются лицом и гордостью этого театра, а целый ряд из них стоял у истоков создания театра более 30-ти лет назад.
Что же до личного аспекта, то суть состоит в том, что если представители нашей стороны принимались на работу создателем и главным режиссером театра, то многих представителей противоположной стороны принимал на работу лично «потерпевший» – со всеми вытекающими отсюда последствиями… Главным из которых было то, что он подбирал кадры под себя и себе подобных, не имеющие никакого отношения к миру театра вообще и к миру театра кукол в частности.
Вот так внутри некогда единого театра возникло два неравновеликих театра: театр классных специалистов и антитеатр страшно далеких от театра людей.
И можно лишь невыразимо глубоко сожалеть о том, что результатом недостаточной организованности первых в борьбе со вторыми стало убийство моего отца.
На чью сторону встанет суд, покажет уже ближайшее время.
И вот настало десятое августа… Я точно не знал, вынесут ли мне приговор уже на этом заседании, или еще будет пара заседаний, как мне говорили мои адвокаты. Но в любом случае – это заседание началось.
Сторона «потерпевшего» на сей раз была представлена пятью пришедшими. Впервые не было дочери виновника смерти моего отца.
С нашей стороны в этот раз было 13 человек. Увы, не пришел Урицкий… А ведь мой отец защищал его от несправедливого увольнения «директором театра», что было одной из причин конфликта, приведшего к трагическому результату. Но Урицкий не пришел. Возможно, у него были более чем веские причины для этого… Как и для того, почему он не сказал об этих причинах ни до суда, ни после…
Таким образом, главным событием на этом заседании суда – так сказать, гвоздем программы – должно было стать выступление главного бухгалтера… Должно было стать… Но не стало. Как я и предполагал, обо мне она вообще не могла сказать ни слова, кроме того, что вместе со мной она когда-то работала, и что у меня никаких конфликтов с нею никогда не было. Прямо скажем, не густо как для свидетеля обвинения.
Что же касается утверждения жены «потерпевшего» о том, что по словам бухгалтера моя мама как-то угрожала последней, то здесь – на суде – главбух не осмелилась повторить этой лжи. Она, во-первых, признала, что моя мама с ней не разговаривала вообще, а говорила с начальником отдела кадров, а во- вторых, перед судьями она не посмела утверждать, что угрозы были и в разговоре с начальником отдела кадров. Но затем она выстроила абсолютно дикую по своей нелепости цепочку: поскольку моя мама считает ее правой рукой «директора театра», а его самого виновником смерти моего отца, то значит, она (мама) могла иметь отношение к убийству «потерпевшего».
Сама же бухгалтер не стала моей жертвой лишь потому, что ее в этот день рядом с убийцей моего отца не было. Причем, тот факт, что десятки людей в театре считали ее правой рукой «директора театра» не привел ее к выводу о том, что они «могли иметь отношение» к состоявшемуся убийству. Кстати, я задал вопрос главбуху: «На каком основании Вы считаете, что я собирался Вас убивать?» она не придумала ничего нового и повторила всю притянутую за уши чушь о возможной причастности моей мамы к убийству, о возможной и ее главбуховской – гибели и т.п.
Кроме того, она сказала, что хочет показать суду какие-то документы, которые защитили бы «доброе имя директора театра». Но судья, очевидно, уже составила мнение о «директоре театра» из всех выступлений на предыдущих заседаниях суда, поэтому сказала, что свидетель имеет право лишь отвечать на задаваемые ему вопросы и не более того.
После этого слово было предоставлено мне. И я объяснил, что при всем моем крайне негативном отношении к «правой руке» «директора театра» я прекрасно понимал, что она не могла бы убить моего отца, т.к. приказ о незаконном сокращении должности моего отца подписывает директор театра, а не она. Затем я рассказал суду обо всем происшедшем между днем убийства моего отца и 10 апреля – днем убийства мною его убийцы.
Временами говорить мне было очень тяжело, почти невозможно из-за того, что первые же упоминания мною отца приводили к тому, что для того, чтобы сдержать ком в горле, мне приходилось прекращать говорить. Я сказал, что ощущаю свою вину перед женой и дочерью убийцы моего отца, поскольку наша семья 7 месяцев назад перенесла такое же горе, и поэтому я очень хорошо понимаю, что они переживают сейчас.
Я сказал, что перед заседанием суда я больше всего думал о том, что увижу родных «потерпевшего»… И это убивало больше всего. Т.к. я прожил свою жизнь так, что у меня не было даже тех людей, которые бы со мной хотя бы более-менее серьезно конфликтовали. А тут я впервые вижу людей, которые меня бесконечно ненавидят.
После того, как я закончил говорить, прокурор задал мне в общей сложности девять вопросов.
Первый вопрос был, насколько хорошо я разбираюсь в медицине… Я ответил, что когда говорю о причине смерти своего отца, то опираюсь не на свои знания в области медицины, а на исследования сердца моего отца квалифицированными кардиологами на современной кардиологической аппаратуре, а также на заключение личного врача моего отца. Именно в результате трехмесячного нервного стресса развилась эта смертельная болезнь сердца, о чем свидетельствует сравнение кардиограмм до и в конце этого периода.
Второй вопрос прокурора касался оружия, которым я убил убийцу своего отца. Я ответил, что топор был куплен 11 лет назад для хозяйственных нужд и хранился дома, а нож был куплен несколько месяцев назад с целью самообороны в наше криминальное время (именно поэтому я носил его всегда с собой).
Третий вопрос прокурора состоял в том, что он поинтересовался, часто ли я хожу по улице в камуфляжной форме. Я ответил, что не часто, но в тот день я оделся таким непривычным для меня образом по двум причинам. Во-первых, чтобы не быть раньше времени узнанным убийцей моего отца, который прекрасно знал меня в лицо и поэтому, если бы он увидел и узнал меня издали, то сделал бы все возможное, чтобы избежать встречи со мной. Во-вторых, в том случае, если бы у него был травматический пистолет, мне удалось бы избежать травм благодаря большому количеству одежды, одетой мною.
Четвертый вопрос прокурора касался того, бывали ли у меня когда-либо провалы в памяти, кроме 10 апреля – дня самосуда. Я ответил как есть: бывали, но только один раз — 13 сентября, в день смерти моего отца. 10 апреля – это был второй и последний раз.
Пятый вопрос прокурора был о том, знаю ли я правила применения работниками милиции огнестрельного оружия. Я ответил, что имею об этом лишь приблизительное представление… А первый из задержавших меня милиционеров сразу же после задержания сказал, что он имел право применить огнестрельное оружие. Тем более, после того, что произошло буквально на их глазах, я бы не удивился, если бы они как живые люди, а не роботы, открыли бы стрельбу по мне, даже если бы не имели на это право.
Шестой вопрос прокурора был о том, откуда я знаю, что ближайшее отделение милиции находится на улице Луначарского, 24. Я ответил, что начал работать в этом районе больше 20 лет назад и поэтому знаю, что находится в каждом доме этого в целом небольшого района.
Седьмой вопрос прокурора был о том, считаю ли я по-прежнему «директора театра» убийцей своего отца. Я ответил, что считаю, а основания, опираясь на которые я так считаю, я приводил выше.
Восьмой вопрос был о том, обращался ли я в правоохранительные органы по поводу доведения «директором театра» до смертельного сердечного приступа моего отца. Я ответил, что не обращался, ибо знаю, что, к сожалению, в Уголовном кодексе нет такой статьи «Доведение до сердечного приступа со смертельным исходом».
А вот мой отец не просто обращался в правоохранительные органы… Он сделал больше того – он подал в суд на «директора театра» за его противоправные действия. Но до суда мой отец не дожил 18 дней, после чего дело было закрыто ввиду его смерти…
И наконец, девятый и последний вопрос касался того, как бы я поступил сейчас с убийцей моего отца. Я абсолютно честно ответил, что из моей души ушла вся злость и ненависть по отношению к нему и поэтому сейчас я бы не смог не то, что убить, но и ударить его. Но при этом я не стал уточнять, что такие изменения в моей душе произошли только потому, что я уже рассчитался с убийцей моего отца.
Затем вопросы мне стала задавать жена «потерпевшего». А первый ее вопрос был таким: «Рассказывал ли вам отец, что мой муж спас его от сердечного приступа, когда я дала Вашему отцу таблетку от сердца. А вот сейчас я думаю, а правильно ли я поступила?». Я ответил, что нет – не рассказывал. И если даже все сказанное ею правда, то как она вообще может задаваться вопросом, правильно ли она поступила, дав таблетку моему отцу!
Я бы мог понять ее, если бы она то же самое сказала насчет меня… Но причем тут мой отец? Разве это он убил ее мужа? Ведь все произошло с точностью до наоборот! И это ее муж убил моего отца! Так почему же она жалеет, что дала таблетку моему отцу? Я, например, при всем негативном отношении к ее мужу тоже дал бы ему таблетку, если бы ему было плохо… И я бы не стал потом вспоминать об этом, как о каком-то подвиге, неоценимой услуге. Это же нормальная человеческая реакция в подобной ситуации…
Разумеется, я дал бы ее мужу таблетку до того, как он убил моего отца, а не после… Второй вопрос «потерпевшей» звучал так: «Это что же получается, если нас уволили, и кто-то из нас от этого умер, то наши родные должны браться за ножи и топоры и убивать того, кто уволил умершего от этого их близкого?». На это я ответил, что в том состоянии, в котором я находился после того, как ее муж убил моего отца, я бы утвердительно ответил на ее вопрос. Ну а как я думаю в своем нынешнем состоянии, я уже только что говорил прокурору.
Следующий вопрос звучал так: «Кто дал Вам право отбирать жизнь у человека? Ведь жизнь ему давал Бог, а не Вы!».
На это я ответил ей, что полностью с ней согласен, и единственно, чего не понимаю – это того, почему все эти слова она не говорила своему мужу каждый день на протяжении тех семи месяцев, которые разделяли убийство им моего отца от его убийства мною.
Затем она поинтересовалась, почему я ничего не говорю о том, что я якобы следил за ее мужем несколько дней, о чем она якобы узнала от допрашивавшего меня следователя. Я ответил, что она явно что-то путает, т.к. я мог сказать следователю, что следил за ее мужем несколько минут или несколько сот метров, но никак не несколько дней. Поскольку для того, чтобы «выследить» ее мужа мне не нужно было несколько дней – я прекрасно знал, где он каждый день работает и когда каждый день работу заканчивает.
И последний вопрос жены «потерпевшего» заключался в том, почему я считаю ее мужа убийцей моего отца… Я ответил, что только что я подробно говорил об этом, когда давал показания суду.
Ну а заключительный момент моего разговора с женой виновника смерти моего отца был шокирующим: когда я говорил, что увольнение моего отца было незаконным, она крикнула с места: «Брехня!». Я тут же попросил не комментировать мои слова, ибо, когда говорила она, я ее слов не комментировал – слушал молча (хотя только я знаю, чего мне это стоило).
И тут судья встала на мою сторону и попросила ее ничего из моих слов не комментировать. А опроверг я ее слово «брехня» очень просто: «У меня есть прямо здесь документы, которые свидетельствуют о том, что отец узнал о том, что его должность сокращена спустя 22 дня после ее сокращения, вместо того, чтобы быть извещенным об этом за 2 месяца до этого».
Еще мне хотелось задать ей вопрос: «Откуда Вы знаете, что мое утверждение о незаконности поступка Вашего мужа по отношению к моему отцу- «брехня»? Это Вы знаете от своего мужа – «мужчины, который никогда не приносил с работы домой «всю эту грязь»? Или Вы это знаете от такого надежного свидетеля, как главный бухгалтер, изолгавшегося по отношению ко всем членам нашей семьи?».
Затем мне вопросы задавала уже судья. Надо сказать, что на протяжении всего заседания суда она время от времени задавала мне вопросы. Но наиболее серьезный из них она задала мне именно сейчас: «Когда Вы приняли решение убить «директора театра»?
Я ответил, что как такового решения именно – «убивать» – я не принимал вообще никогда. Но когда в тот день я догонял убийцу моего отца, у меня было желание разорвать его, чтобы он безнаказанно не ходил по земле, и поэтому мои действия были преднамеренными…
Последние слова я сказал по просьбе моих адвокатов, которые говорили, что эти слова нужно сказать обязательно, ибо если я не скажу их, то это будет означать, что убийство непреднамеренное. Тогда будет целый ряд дополнительных заседаний суда, на которых прокурор будет доказывать, что это все-таки преднамеренное убийство, и значит тогда, если судья примет сторону прокурора, приговор может оказаться более жестким. А слово «разорвать» не обязательно означает «убить».
Ну а далее судья выясняла отношение участников судебного процесса к моему будущему наказанию. Прокурор запросил 10 лет лишения свободы. Жена убийцы моего отца – максимально возможный по моей статье срок – 15 лет.
Один из моих адвокатов запросил минимальное наказание – 7 лет. Второй мой адвокат озвучил срок ниже нижнего предела – 5 лет. Что ж до меня, то я не просил никаких конкретных сроков, просто просил судей, вынося приговор, учесть возраст моей матери, чтобы она смогла дождаться моего освобождения, т.к. ей уже 75 лет, и она не очень здоровый человек.
Потом мне было предоставлено последнее слово. Я еще раз сказал о том, что виноват перед женой и дочерью виновника смерти моего отца, и что я говорил бы так, если бы даже потребовали для меня не 15 лет, а расстрел. После этого я сказал, что могу лишь сожалеть о том, что «потерпевший» не нашел после убийства моего отца даже таких слов по отношению к нашей семье, которые я нахожу после его убийства в отношении его семьи. А ведь если бы он искренне раскаялся и признал бы свою вину перед нашей семьей, я хоть все равно бы не простил его, но, по крайней мере, я бы его точно не трогал.
Затем я сказал о том, что виноват и перед законом, ибо совершил запрещенный законом самосуд. Но при этом я заметил, что если бы в Уголовном кодексе была такая статья, как «Доведение до сердечного приступа со смертельным исходом», то мне не пришлось бы совершать самосуд, на моем месте сейчас в этой клетке на скамье подсудимых сидел бы – живой – убийца моего отца, а я бы сейчас был на свободе.
Затем я попросил суд обратить внимание и на то, что я убил не случайного ни в чем не виновного человека, а того, кто сознательно убивал и в конце концов убил моего отца. При этом я сказал, что если родственники убитого мною могут хоть как-то утешиться тем, что за это убийство я получу тюремный срок, – мне, в отличие от них, утешиться вообще было нечем, т.к. за убийство моего отца его убийца не то что не был посажен в тюрьму, а не был даже уволен с работы, т.е. не был наказан вообще никак!… Я просто не мог допустить, чтобы вся наша семья оказалась на Байковом, зато ее убийца торжествующим победителем безнаказанно ходил бы по земле со своей любимой поговоркой: «Все мои враги в могиле».
После всего я еще раз сказал, что моя мама и близко не знала, куда и зачем я иду на самом деле в тот вечер 10 апреля. А если бы знала, то встала бы у двери и сказала: «Только через мой труп!». Наконец, я еще раз попросил суд, давая мне срок, учесть возраст и состояние здоровья моей мамы, чтобы она могла меня дождаться.
Вот так и окончилось это предпоследнее судебное заседание суда. На следующий день было назначено последнее заседание, где уже должен был быть вынесен приговор.
На это заседание сторона «потерпевшего» пришла в составе 5 человек. С нашей стороны было 12 человек, среди которых оказалась и моя студентка Инна (что для меня было приятной неожиданностью). Она достойна того, чтобы сказать о ней отдельно несколько слов.
Познакомились мы с ней два года назад. Инна оказалась не только самой симпатичной девушкой в аудитории, но и самой знающей, по крайней мере, в тех вопросах, которые касались моего предмета. Мне случалось встречать умных студенток, которые благодаря ответственному отношению к учебе получали отличные оценки и… практически тут же забывали, что они только что сдали. Все, что выходило за необходимые для высокой оценки рамки, им было уже неинтересно.
Инна была не из их числа. С самого начала я понял, что ей интересны многие вопросы, касающиеся данного предмета, независимо от того, есть ли они в учебной программе и будет ли от них зависеть ее оценка. Более того – Инна не раз оставалась после лекций и семинаров и просто задавала мне вопросы, как по моему предмету, так и вообще интересующие ее вопросы, уже не имеющие отношения к нему. Говорили мы с ней и о политике, и об истории, и обо многом о чем еще.
Ее пытливый ум стремился к новым знаниям, но при этом она еще умела самостоятельно и критически мыслить. А если к этому добавить ее светлый и легкий характер, чувство юмора, почти всегда хорошее настроение – становится понятно, почему даже «завистницы» относились к ней доброжелательно…
После того, как меня арестовали, она очень хорошо говорила со мной по телефону, как будто бы ничего со мной не произошло, будто мы с ней виделись только вчера. И вот сейчас я увидел ее на заседании суда как что-то светлое, что в этой трагической ситуации связывает тебя с твоей прежней нормальной жизнью.
Ну а что касается приговора, то он оказался более жестким, чем можно было ожидать. Один из моих адвокатов говорил мне, что исследовал очень много подобных моему дел. Так вот: примерно в 60% случаев подсудимый получал 7 лет лишения свободы, а в 40% случаев – 8 лет.
Но 9 лет, получается, дали только мне. И это несмотря на ряд смягчающих вину обстоятельств. Полное признание вины. Помощь следствию в установлении истины. То, что ранее я никогда не привлекался к уголовной ответственности. Самые лучшие характеристики с места работы и проживания. Тяжелая психологическая и материальная ситуация в семье в связи со смертью отца. Оставшаяся одинокой моя пожилая и не очень здоровая мать.
Разумеется, мы подадим апелляцию.
Хуже всего было то, что когда мама услышала этот приговор (9 лет), она, слушавшая, как и все, приговор стоя – тут же опустилась на скамейку, заплакала и начала искать в сумочке лекарство. Ей стали помогать стоявшие рядом люди… Я говорил ближайшему к ней охраннику: «Скажите маме, что будет апелляция». Но он, очевидно, не имел право ей что-либо передавать.
Потом я уже сам сказал это маме, как только закончилось заседание, и все стали выходить из зала. Эти же слова я сказал своему адвокату, чтобы он передал их маме. Мне было безумно тяжело именно из-за нее. Я боялся, чтобы с ней ничего не случилось от этих переживаний. В итоге я не мог найти себе покоя пока лишь через несколько часов мне, наконец, не удалось связаться с нею. Она была уже в нормальном состоянии и стала успокаивать меня. На что я ответил, что мое спокойствие зависит не от приговора, а от ее здоровья и жизни… Ну а девушка особо не расстроилась таким приговором, ибо если мама надеялась на семь лет, то Люда боялась, что дадут еще больше, чем дали в реальности.
…Апелляционный суд был назначен на 22 октября, но не состоялся из-за неявки одного из адвокатов. Судья предложил написать отказ от него и назначил новое заседание на 9 ноября.
…9 ноября явился второй адвокат. Но это никак не сказалось на решении апелляционного суда в пользу обвиняемого. Приговор остался в силе. Конечно, подадим кассацию в Верховный суд, но надежд на уменьшение срока мало.
Интересно, что за семь месяцев моего пребывания в СИЗО я не встретил ни одного человека, которому апелляционный суд изменил бы первоначальный приговор. Вопрос: зачем тогда он существует? Видно, тут помогают только большие связи, или большие деньги, и видно, не зря столько говорят и пишут о необходимости судебной реформы.
Следующая глава, заключительная: