Олександр Ретівов
Latest posts by Олександр Ретівов (see all)
“Бенджамин Тиль: Человек, который придумал войну”, – еще одно неопубликованное произведение из прозы журналиста Станислава Асеева.
Одинокий до глубины души человек, паук, загнанный в угол, холодный синий мазок по холсту – именно так бы я описал Бенджамина Тиля, впервые увидев его. Остров, на котором все мы влачили своё тихое и непритязательное существование, едва ли отличался от всех других островов: песочное солнце, тихие волны и небольшая долина с маленькими домиками из коричневой глины, вокруг которых располагались немногочисленные лавки торговцев, продававших креветки и ром. Когда мне пришла повестка на фронт, многие из моих давнишних друзей с континента к тому времени уже отдали Богу душу, воюя за свободу и правду, как некоторые из них говорили ещё в нэшвиллских барах, пока их не похоронили к югу от них. Сам я к тому времени имел скудные представления о войне и хотя и собирался безо всякого колебания отправиться ближайшим паромом в указанный город в повестке, но всё же хотел услышать о предстоящих кровавых боях и воинской чести от тех, кто уже прошёл этот путь и мог бы о нём рассказать.
.
Наш островок был столь мал, что долго тянуть с необходимой кандидатурой мне не пришлось: единственным человеком, который хоть что-то мог знать о войне, был отшельник Бенджамин Тиль, живший вдалеке от остальных островитян в собственном доме на склоне холма, выходившим прямо на гладь океана. Он лишь изредка спускался в долину, чтобы купить любимого рома и перекинуться парой-тройкой фраз с барменом Джо, которого, впрочем, не выносил ровно так же, как и остальных жителей острова. О Тиле говорили, что он был героем войны, но никто не знал настоящей истории его подлинной жизни, даже Джо, и с таким же успехом его могли бы объявить рыцарем круглого стола, чудесной волей Господа дожившим до наших дней.
.
Я пришёл к его дому к полудню. Постучав в дверь и не получив никакого ответа, я принялся ждать угрюмого старика, но за два с половиной часа, которые я проторчал у его каморки, так никто и не появился, – и лишь под вечер на прожжённой солнцем земле мелькнул небольшой силуэт, медленно плывший сквозь тень наступавшего вечера.
.
Бенджамин Тиль поднимался по оранжевой, словно солнце, тропе, минуя зелёные сочные пажити, в которых путался ветер. Его покатая шляпа была надвинута на его нос, а взгляд был хмур и сердит, едва он всё же приподнимал голову. Усы и широкие округлые глаза делали его похожим на какого-то моряка, или ещё кого – уж во всяком случае, именно так мне тогда и казалось. Он остановился возле меня и поднял свой суровый и полный тяжести взгляд:
.
– Какого дьявола тебе надо? – Грозно спросил старик.
.
– Мистер Тиль, я…
.
– Ты думаешь, что в такой дыре, как эта, я могу не знать, кто ты? Оставь своё приветствие и переходи к делу, – какого чёрта тебе надо?
.
– Завтра после полудня я отправляюсь в Облридж, откуда тотчас поеду на фронт. И я был бы признателен, если бы вы хоть что-то рассказали мне о войне.
.
Старик почесал пальцем нос и скупо ответил «входи».
.
Мы вошли внутрь, и в его доме оказалось очень уютно, словно небольшая гостиная была отражением самого Тиля, перевернув того хмурую душу, как отражают предметы все зеркала. У старого камина, который недавно топили, стояли два кресла, а между ними – небольшой столик, на который Тиль тут же бросил свою дряхлую шляпу.
.
– Садись. – Сухо сказал он мне, наливая в стакан купленный ром.
.
Растопив камин, он уселся рядом со мной, глотнув из стакана, и с тяжестью буркнул:
.
– Итак… Первое, в чём ты можешь быть абсолютно уверен, что не протянешь и суток со своим «признателен», – впрочем, ты и так уже труп.
.
Он сделал ещё один глоток и совершенно ошеломил меня подобным началом.
.
– Я расскажу тебе только то, что сочту нужным, – и не вздумай влезать в мой рассказ. На кой чёрт тебе вообще понадобилась эта война?
.
– Я выполняю свой долг, сэр.
.
– Вот как? Прекрасно. Ну, а если ты подохнешь в первый же день, не успев поднять и ружья, – это считается?
.
– Не знаю…
.
– Так считается или нет?
.
– Наверное…
.
– Ладно, – снова глотнул он со дна, – ты, надеюсь, не девственник? Уже знал женщин?
.
– Да, сэр.
.
– Прекрати звать меня «сэр». Разве я похож на сэра?
.
– Нет, сэр, не особо.
.
– Боже, что за болван! Хорошо, слушай. Четыре времени года – на войне я опробовал все. И расскажу по воспоминанию с каждого. А потом ты уберёшься отсюда. Начнём, пожалуй, с лета. Представь себе яркую рожь: тысячи колосков, которые едва шелестят на ветру. Мы засели в небольшом лесу напротив, за которым, в миле отсюда, ждали наши окопы, чтобы, в случае чего, драпануть в них как можно скорей. Нам было запрещено говорить, и все мы, словно болотные твари, просто молча моргали, глядя на жёлтые стебельки из кустов. Как вдруг послышался шорох. Это было похоже на стаю акридов, мерзко ползущую к нашим кустам. Через секунду всё стало трещать: мы открыли огонь из пулемётов, в нас стали впиваться такие же пули из ржи. Я едва поднимал голову, и вокруг то и дело падали ветки, и от мин стало брызгать землёй. Одним словом, прежде чем влезать в скотобойню, убедись, что у тебя нет копыт. Это было про наших парней. Какого чёрта мы вылезли из своих нор, было совершенно не ясно, – но на обратном пути народу уже поубавилось. Я впервые был счастлив, что опять оказался в земле: заполз в окоп, словно уж, наглотавшись травяной пыли. Тут же, словно подгнившие груши, рядом попадали остальные бойцы. И треск поутих. А дальше началось солнце. День растянулся, словно тупая приглушённая боль, стонущая где-то в лопатке или ключице: мне то и дело виделось что-то розовое и липкое, совершенно без формы, простая абстракция, жвачкой прилипшая к моим зрачкам. Солнце плясало на каждой трещинке моих губ, пересохших и постоянно щипавших, и вообще выглядел я как полнейший кретин, не хватало только слюны, – но откуда ей было взяться, если во рту можно было жарить омлет? «Ладно, – сказал я себе, – выходит, ты подохнешь от жажды». Но тут сержант пнул меня ботинком в колено, и сквозь солнечный ад я разглядел блестящую флягу, которую он протянул мне, сказав «на, глотни». Едва в меня провалилось пару глотков, как я тут же заметил то, чего не видел в бреду: вокруг было мясо, хрипящее мясо, с простреленными конечностями, окровавленными бинтами, стонами. Кто-то хрипел, хлебая кровь, как сироп. Нас изрядно потрепали, и сам я нашарил взглядом лишь пару здоровых парней, не считая меня самого. В такой лотерее я почувствовал, будто выиграл джек-пот, ощупав себя и окончательно убедившись, что полностью цел. Солнце слегка сдвинулось к вечеру, и в окопе теперь можно было нащупать небольшую полоску тени. Я подполз к его дальней стенке, запрокинул голову и стал смотреть на всё ещё яркое небо, пытаясь не слушать гомон из стонов вокруг. Тихий зов войны словно нёсся ко мне сквозь миллиарды ночей, триллионы солнечных бликов, когда меня ещё и в помине не было на этой земле. Он словно ждал меня, моего рождения, того часа, когда я окажусь в этих окопах, среди этой бездушной кровавой слюны, и именно так помыслю о нём. Но это было не так. Всё это ничего не значило. Через час мы убьём ещё несколько десятков людей, их разорвёт на куски, – людей, которых я никогда не видел и которые больше никогда не увидят меня. И это тоже не будет означать ничего.
.
Он взялся рукой за шляпу и слегка повернул её вбок.
.
– Так я познакомился с войной: её горячая ладонь хлестнула меня по щеке в самое пекло, когда воздух вибрировал жаром, словно кусочек желе. Осенью я загремел в госпиталь, но ненадолго, и снова попал в свой отряд. Оказалось, что парни, с которыми я был до этого, вышли просто из стен Ватикана, а теперь на их место пригнали каких-то свиней. Но я был не против. Со свиньями мне служилось легко. Большинство из нас вполне довольны омлетом на завтрак в однокомнатной квартирке в таком же однокомнатном городке. Но есть те, кто мнит омлет адом, – вот от таких-то и нужно держаться подальше. Это именно они первыми поднимают упавшее знамя и несут обгоревший флагшток, однажды вынырнув вместо вагины со страниц Монтескьё. Чёрт, на руках таких ублюдков крови не меньше, чем на Геринге с Гитлером: этим хотя бы было чем рисковать. Такие моральные голодранцы первыми и подыхают, но успевают привить чувство голода всем остальным. Держись от них, парень, подальше, если не хочешь первым в ящик сыграть. Хоть ты, как я вижу, считай и сам из таких. В общем, у прежних рот был почти всегда на замке, но если уж и приходилось говорить, то не отвяжешься. А с этими наоборот – болтают без умолку, но такую чушь, что только и отделываешься «угу» да «ага». Короче, славные парни. А главное – тоже не шибко рвутся на фронт: все мысли о бабах и набитом кармане. Видно, у них там, в верхах, совсем туго с кадрами стало, раз такую шваль согнали на фронт.
.
В общем, не успел я моргнуть даже глазом, как снова оказался в земле, одна головёнка торчит. Одно хорошо: в октябре на солнце плевать, зато дожди с ветром едва не влезают под кожу. Терпеть всё сложнее, хочется либо подохнуть, либо скорее отправить к чертям остальных. Поэтому с холодами война напоминает занозу под ногтем: люди звереют, а эти – звереют вдвойне. Зря, что они обмотались союзными флагами: после победы многих из нас стоило бы пристрелить точно так же, как тех, кого кончили мы. Одним словом, как-то ночью нас прижучили так, что мы не могли поднять даже носа, – и тут я услышал, как кто-то рядом начал молиться. Самое время. Но в Бога я, конечно, не верил. Впрочем, варианта было лишь два: я с таким же успехом мог молотить кулаком о стену, – или думать, что Бог есть. Вся разница в том, что с Богом пальцы целее. Хотя многие выбирали царапать окопы – это любимое дельце у тех, кто ехал сюда воевать. Сам-то я знал, что никакой войны тут не будет, а будет обслюнявленный крестик, пока кто-то на той стороне не начнёт слюнявить его из-за нас. Так мы и нюхали всю ночь напролёт запах глины и сморкались набитой в ноздри землёй.
.
И вдруг всё затихло. Беззубая ночь ощетинилась ласковым светом, будто к оцарапанному лицу поднесли букет хризантем. Гул и смрад сменились такой тишиной, что меня едва не вывернуло наизнанку просто оттого, что так может быть. Первые минуты у меня вообще не укладывалось в голове, зачем мы всё это делаем, если может быть так тихо, свежо. Это было явно лучше, чем таскать, надрываясь, снаряды и глохнуть от залпов и мин. Тишина – худший враг на войне. По морде сержанта было видно, что он тоже думал о чём-то таком, но, в отличие от меня, у него кровила рука. Ещё секунду, и он заорал «поддай-ка ещё!», – это, наверное, для того, чтобы хоть как-то объяснить свою руку и облепившую её мошкарой тишину. И снова послышался грохот, и всем опять стало ясно, зачем мы тащились сюда. Так, наверно, учат собак в каких-нибудь северных псарнях, когда они уже не могут спокойно стоять. «Ну и ладно, – подумал я, – в конце концов, все мы бездомные твари: тех почешут за ушком, нам напялят медаль. Ещё – так ещё». Через какое-то время я свыкся почти что со всем. «Тебе придётся привыкнуть» – этой надписью следовало бы клеймить каждого, кто родился на этой земле. И я действительно привык. Привык к тому, что вокруг трупы, смрад, стон, грязь, холод, довольные идиоты, видящие в этом перст Божий, а ещё постоянный грохот, голод, усталость, глина в глазах. Ракеты и мины, падавшие на наши головы в ту ночь, были ничуть не хуже слов о любви и добре, которые обрушивались на меня ещё в детские годы. А бегущие по ту сторону окопов казались мне иногда такими же достойными оказаться здесь, рядом со мной, как и те, кто уже метил в них из брёвенных щелей. Всё это должно было собраться где-то здесь, в этом окопе, чтобы наконец стать кристально чистым и ясным, под одной хмурой чёрной каплей, которую мы привыкли называть ночь.
.
Самое паршивое началось, конечно, с зимой. Многие из нас, кто пережил осень, быстро сообразили, что в декабре глина покроется льдом, размокшая грязь от дождя будет время от времени сменяться мёрзлыми ямами, а многим просто отрежут их ноги из-за гангрены, что и случилось с парой ребят в феврале. Становилось всё сложнее держать себя в мысли, что этот кровавый и чертовски бессмысленный календарь, по страницам которого все мы скакали, так уж необходим нашей стране. Поэтому часть свиней из загона с успехом бежала, став на более высокую ступень эволюции, сложив два и два. Но я не бежал. В то время я часто думал о Джейни – своей довоенной подружке – и мне казалось… Впрочем, всё это вздор. Давай-ка, парень, заканчивать. К весне я стал уже матёрым бойцом и на прибывавшее пополнение смотрел не иначе как на юных поэтов, вот-вот готовых разразиться в эпитетах от сотен смертей. Нам кажется, что одно то, что мы кого-то убили, уже стоит целой книги. Но это не так. – Это не стоит даже двух букв.
.
В общем, дело шло к маю, когда артиллерия проутюжила нам один городок, отбросив всех гадов к восьми милям от нас. Мы вошли в город и стали прочёсывать улицу за улицей, но вокруг были лишь горящие угольки домов и редкие трупы собак. Дома были похожи на разорванные носовые платки: кругом свисали ошмётки железа и стёкол. Вдруг в одном из них, прямо у входа в подъезд, я увидел маленькую девочку, лет пяти, не больше. Она стояла в разодранной белой рубашке с обмазанным сажей лицом. Стояла молча, робко выглядывая из-за стены, засунув в рот белый воротник с большим пальцем, и просто смотрела. Я подошёл и спросил, где её мать. На удивление, она тут же показала мне пальцем в сторону лестничной клетки и по-детски, шепеляво пролепетала «вон там». Поднявшись ступенями, у входа на второй этаж я увидел красивую женщину, лежавшую ко мне вниз головой. Она была молода и одета в какое-то очень яркое платье, которое почти не пострадало от взрыва. Чуть выше была небольшая дыра в стене, видно, от впившейся мины, а у губ самой девушки запёкся ручеёк застывшей крови. Рот её был слегка приоткрыт, словно она пыталась что-то сказать или глотнуть напоследок той жизни, которой сам я спокойно дышал. Я снова спустился к ребёнку, но девочка так же внимательно следила за остальными бойцами и даже не повернула ко мне головы. Став напротив неё, я стал думать о том, как когда-то в дешёвом борделе целовал грудь одной шлюхи, перед самым отъездом, и как мне было тогда хорошо. Затем я тут же вспомнил о Джейни, и о её красивых синих глазах, и как тепло и уютно нам было, когда я прижимал её тело, – одетое почти в такое же красивое платье, что и на той женщине, – к своей груди. И, вспомнив обо всём этом, и о ярких закатах на острове, и о наших мечтах с зарытыми в волны ногами, и о ночах страстной любви, иногда до самого утра просто под шум океана, – я вдруг стал смеяться: громко, без остановки, едва не до слёз. Не знаю, мне вовсе не хотелось так хохотать, но ничего поделать я не мог. Девчонка недоумённо посмотрела на меня своими широкими обугленными глазами и вдруг тоже стала улыбаться, словно обезьяна, что чешется в клетке при виде чесаний людей. Из её рта раздувался пузырь счастливых слюней, и она по-прежнему пожёвывала свой воротник, пока её мать валялась у стенки. Внезапно ко мне подошёл сержант и изо всех сил дал мне по зубам, – и я упал в грязь. Отряд пошёл дальше. Я тоже, слегка оклемавшись, пошёл вслед за ними. Девочка же осталась стоять на бетонном полу. Теперь я уверен, что она умерла.
.
Тиль внезапно умолк. Он сидел в кресле, совершенно недвижимый, глядя просто перед собой, сжимая стакан в дряхлой руке.
.
– Но я не пойму одного, мистер Тиль, – решился я вдруг прервать его сон, – вы сказали, что были в борделе прямо перед поездкой на фронт. Но как же Джейни? Ведь вы, я уверен, любили её.
.
– Ха-ха-ха… – Вдруг разразился он смехом, поперхнувшись своей же слюной. – Так вот что тебя волнует на самом деле? Ладно… Что ж… Джейни… Из-за неё я впервые в жизни получил по морде. Чёрт, до этого я ни разу не дрался. Это было что-то невероятное: я встретился с ней взглядом на пляже, когда сидел в баре у Джо и надирался ромом. Она стояла у воды с каким-то огромным плечистым негром и вдруг тоже взглянула на меня. Клянусь, я был уверен, что через пару секунд она опустит свой взгляд и посмотрит куда-то в сторону, – но этого не произошло. Мы смотрели друг другу в глаза, почти не моргая, и через минуту на нас стали таращиться уже все остальные, включая чёрного парня, который принялся мне что-то орать. Я видел, как он приближался, махая руками, но по-прежнему смотрел на неё, делая глоток за глотком. Наконец, я почувствовал, как его огромные чёрные руки схватили меня за грудь и начали сильно трясти, – но я только смеялся, выскальзывая из-за его толстой шеи и глядя ей просто в глаза. Ром полетел к чёрту. Он звезданул меня кулаком прямо в нос, и я упал на песок. Джейни уже верещала у него за спиной, пытаясь его оттащить, но я, весь в кровавых слюнях, всё так же смотрел на неё, пока он не выбил из меня последнюю каплю мозгов. Когда я очнулся наутро, она сидела у моей кровати и сказала, что я идиот. С тех пор – до проклятой повестки на фронт – мы были вместе. Перед отъездом я разругался с ней в прах, чтобы она забыла меня, так как был уверен, что уже не вернусь. А когда всё же вернулся на этот чёртов остров, её уже не было… Такие, приятель, дела.
.
Он снова глотнул из стакана, защурившись, будто съел кислый лимон.
.
– Война – это вовсе не будущее и не то, что может с тобой случиться. Война – это прошлое. Зловонное, распухшее, посиневшее тело прошлого, которое каждый из нас тащит за собой, словно проклятый рюкзак. Вот то, что ожидает тебя, если ты отправишься туда и останешься жив. А теперь убирайся – я и так слишком много тебе рассказал.
.
Едва я покинул дом Тиля, как тут же почувствовал, что напрочь лишён теперь сна. Всю ночь я провалялся в кровати, не сомкнув глаз, а наутро отправился в бар к старому Джо, решив пропустить стаканчик перед отъездом. Я рассказал ему всё, о чём говорил мне старик, и когда за спиной у меня уже полыхнул гудок парохода, старый Джо протёр стакан полотенцем и усмехнулся своей белоснежной улыбкой из широких белых зубов:
.
– Тиль никогда не покидал этот остров. – Сказал он, всё так же с улыбкой покачав головой.
.
27.05.-06.11.15.
Читайте также:
Станислав Асеев. Шелест бамбуковой рощи
Станислав Асеев. Что бы Джордж сказал об этом
Станислав Асеев. Зарисовки к портрету войны
Станислав Асеев. Prunus armeniaca