Олександр Ретівов
Крымский дневник, без ошибок и правок. Если всякое прошлое называть дневником, то своё я, пожалуй, начну с абрикоса. Крым был ещё до всего: до Легиона и Маркса, до странного отношения к женщинам, до самих женщин, даже до русских, – хоть русскими в ту пору, пожалуй, были и мы. В общем, до всего. Такой себе Дух Божий, с лукавым прищуром шнырявший над бездонной водой. Если Ленинград у меня всегда ассоциировался с коробкой конфет, а Петербург – с каретой, то Крым был одним абрикосом, причём не абстрактным, а очень конкретным, который имели честь лицезреть всего двое людей.
.
Вытащив нас с матерью из Донецка в Макеевку, отец проложил тем самым прямую, зачавшую незатейливый треугольный этюд. Донецк-Макеевка-Майское – в этом трёхмерном пространстве прошла моя детская жизнь. Три четверти года я наполнялся макеевским воздухом, а на лето помещался под купол больших южных звёзд. Девственная земля Едема, не тронутая шахтными лавами, с миллионами кукурузных полей и велосипедом в качестве главного транспорта расширяла глазные орбиты, вымывая из них террикон.
.
Проезжая Сиваш, я боялся его не проспать. Именно так все у нас говорили, добавляя «не» там, где его не должно было быть. И именно так из серости шахтных окраин врезался в крымскую степь исковерканный русский язык. Но стоило высунуть нос из вагона – и всё это исчезало мгновенно: после донецкого смога воздух казался роскошным товаром, который должны продавать вместе с вёдрами фруктов и головками дынь. Но эти люди отчего-то не брали за него ни копейки. – Так я попадал на тот свет.
.
Когда я говорю об Едеме, я совсем не шучу: людей в Майском было не больше, чем в древнем саду. А вокруг – бесконечное море полей, за которым были другие поля, а за теми – ещё. Так что село сверкало яркой жемчужиной среди девственной степи. Но в этом же крылось и сходство с Донбассом: бесконечность и степь суть вещи одного класса. Но тишина и небольшой ветерок всё же имели южный акцент.
.
Клянусь богом, там и вправду не было почти ни души. Жара, засохшее сено и росший в огороде высоченный укроп – вот и все обитатели местных степей. Из всех развлечений – швыряние камней по вагонам товарного поезда, когда от того отлетали снопы коротеньких искр, – и гонки на велосипеде за трактором с прицепом свежего сена, когда разгоняешься изо всех сил, а всё равно в метре от желаемой цели. Первое – забавно, второе – опасно. А вот чего действительно нельзя было сделать, – так это умереть с голоду: кругом что-то росло. Вишня, малина, черешня, стоящая мёртвой от штиля сухая с пылинкой трава – и вой мулы по утрам, таковы были наши пейзажи.
.
Помню, как однажды ел вишни на дереве, на которое шёл тракторный дым, и потом меня целый вечер тошнило. А ещё помню брата, изредка продававшего прямо с перрона ведро клубники за 20 гривен – непростительная ныне ошибка. Теперь брат в Одессе, а у меня за окном вросший в землю снаряд.
.
Город – это аморфный тираж. Он тиражирует себя сам: одежда, лица, карьера – всё с одной «Большевички». В Крыму тиражировать было нечего: нельзя всерьёз относиться к тому, чтобы собрать ведро кабачков. Простота и запах навоза были здесь задолго до того, как стали жечь колбасу и взрывать электроопоры. Они, надо думать, будут там и потом. О политике в Майском напоминал разве что старый колхоз. Ленин никогда не выдерживал конкуренции с мельницей, а марксизм уступал прицепу с зерном. Последнее, кстати, было чем-то вроде зарплаты, когда в нашей спальне стояли три пары мешков. На полях прекращалось общественное – и горел фитилёк того личного, которое обычно понятно лишь только двоим. Эти двое – и есть его скиния, они же – святые жрецы. В Крыму всё было другое, даже когда надоедало до тошноты. Это «другое» с трудом умещало себя в языке. Оно ползло по нему, корёжась и корчась, цепляясь за суффиксы и окончания, в конечном итоге ломаясь и оставаясь в крымской траве. Это, пожалуй, было одним из немногих местных клише, когда приходилось признать, что главного всё же не скажешь. Но ведь тогда и каждый оратор на сцене – отчасти лишь лжец?
.
Однажды мы с братом отправились на дачу – взглянуть на урожай. Деревья стояли пустыми: зелёные листья теребил ветерок, дорога уходила едва ли не в вечность, а земля пересохла от яркого ливня лучей. И вдруг посреди ствола красовался один абрикос. Он был огромен и больше смахивал на большую улитку, отчего-то желтевшую, присосавшись прямо к стволу. Это было сокровище. Не уродило ни одно дерево, не было ни единого плода, – кроме этого. С каким-то бережным благоговением брат оторвал абрикос от ствола и раздели его надвое. Сочный, огромный, а главное – ярко-оранжевый, он до сих пор иногда восходит солнечным диском в моей тусклой памяти, заставляя морщиниться лоб.
.
Когда в Крым вошли русские, абрикоса не стало. Конечно, старая дача никуда не исчезла, и, может быть, это дерево до сих пор ещё там. Кто знает, не найдёт ли и сейчас кто-нибудь что-то похожее на то странное чудо, – может быть, даже прямо его. Ещё одну такую улитку или волшебную брошь, – кому что больше по вкусу. И всё-таки абрикос испарился. – И дело здесь не в политике. Точнее – не в её существе. Вместо личного на Крым опустилось общественное. Вместо полыни, чей запах разносился по краю дорог, разнёсся газетный язык. Полыни не верили, – все знали, что она помогает от блох. А газетам ещё нужно поверить…
.
Впрочем, все любят мёртвых. Так случилось и с Крымом. И, наверное, это был только лишь абрикос.
31.03.-01.04.16.
Читайте также:
Станислав Асеев. Шелест бамбуковой рощи
Станислав Асеев. Что бы Джордж сказал об этом
Станислав Асеев. Зарисовки к портрету войны